Исповедь графоманок

[erinaco]

— …Как всё это начиналось? Я помню, мне было лет 14. Начиталась Пушкина, Есенина, ещё кого-то из великих рифмоплётов. И не смогла спать — в голове кружились фразы, целые строфы. Это был первый раз, когда я не смогла спать, пока не записала всё, что пришло в голову. А потом пошло-поехало: идеи. Имена. Фразы… Помню, в душ было сложно пойти — мокрыми руками за бумагу не ухватишься, ручка в пальцах прыгает, а голова забита словами, дикими задумками, бредовыми идеями. Приходилось запоминать. А потом — выходишь и бегом к письменному столу, и почерк прыгает от скорости.
Я умолкаю, наблюдаю, как подруга вертит в руках остывшую чашку.
— …это уже какая-то исповедь, тебе так не кажется?

Она только улыбается и начинает свой рассказ:

— А у меня поехало с трёх мушкетёров… Правда, я ничего не записывала — стеснялась, да и времени не было. Зато я сестре рассказывала сказки. Ну, то есть не совсем сказки. Пересказывала по памяти в авторском, переделанном варианте (всё равно она ничего не читает), придумывала свои миры… Правда, эта бестолочь иногда засыпала на середине рассказа.
Я смеюсь, а подруга уточняет:
— Ну я же вроде как на ночь рассказывала. Вот так неблагодарная публика погубила мою тягу к прекрасному.
— А мне некому было рассказывать, — говорю я; сестра у меня есть, но она старше. Это ей впору мне было сказки рассказывать. — Приходилось поверять себя бумаге. Она, кстати, никогда не засыпает посреди рассказа.
— Тебе больше повезло, — она сжимается, не договаривая «в этом месте ты должна меня пожалеть».
Я пожимаю плечами.
— Не расстраивайся. Потом же пришла я. И силой заинтересовала, заставила писать.
Мы некоторое время молчим, каждая думает о своём.
Несчастное детство, поди ж ты… прямо по Фрейду.
— Я помню, что начинала писать ещё раньше. Лет с семи. Мой первый рассказ, даже новеллка — детский, наивный, нестройный и очень-очень добрый.
— Добрый? — она удивляется, насмешливо кривит губы. — То есть в конце кто-то выжил?
Она хорошо знает мои привычки, но я на шпильку не отвечаю, пропуская её мимо ушей, только мягко подтверждаю:
— Выжил-выжил. Кстати, а вот интересно, — вдруг замечаю я, — и там без трагедии не обошлось… Ну, то есть, там не трагедия — так, детское представление о драме. И уже тогда я училась вплетать в сюжет драматическую линию так, чтобы всё, что происходило до того (то есть три четверти новеллы), казалось вообще несущественным. Эдакая длинная завязка.
— Ты маньячка, — она смеётся невнятно, своим собственным мыслям.
— В общем, я помню только, что не смогла научиться игнорировать пляшущие мысли, и пришлось заносить их на бумагу. А природная рациональность и — чего уж там — практичность, если не прагматизм, заставили «что-то с этим делать». И это при том, что я, по сути, никогда не любила сочинения: давались они мне без проблем, но я предпочитала чёткую математику, творческое рисование, даже школьную, далёкую от собственно спорта физкультуру… Наверное, меня добивали грамматические правила. Никогда не знала и не учила — и при этом писала грамотнее некоторых преподавателей.
Я умолкаю, погружаясь в воспоминания. Ничего интересного; не любила я школу. Времени там было больше, правда, но никогда не понимала желания «вернуться на школьную скамью».
— Потом, в пятнадцать, — продолжаю я, — мне захотелось написать «что-нибудь эдакое». Просто потому, что делать больше было нечего. И вдруг это вылилось в целый роман — увы, до сих пор неоконченный. Зато он послужил приличным трамплином. Затем были рассказы растущей, пышущей гормонами девочки, зацикленной на романтике, выросшей на историях красивой любви… Это прошло спустя три года. К девятнадцати я уже переключилась на мистику.
— Я тоже всегда любила фантастику и фэнтези, — подаёт голос подруга.
— Ну, это не совсем… хотя ладно. Первые два рассказав этом жанре… ну, они были крошечными, да к тому же и сонгфиками. Всего одна страница Ворда, не более 2,5 тысяч знаков — мелочь. Я, конечно, хотела крупную форму… но увы. Тогда я думала о другом: университет, учёба, менеджмент. Там преподавались точные науки, требовалась жёсткая логика, а изящные словеса меня мучили: не могла я трепаться без смыслу, и старалась укладываться в минимальный объём, принимая за кредо «Краткость — сестра таланта». И уже тогда не понимала: почему это не ценится? Ведь я подаю информацию просто, доступно и в двух словах! На контрольных одногруппники проходу не давали, зато преподаватели были недовольны. Ценилась способность говорить 45 минут и не сказать по сути ничего… Было обидно. Да и сейчас обидно — ведь и сейчас я ужимаю объём до нескольких страниц. 15, 20 тысяч знаков — вот и всё. Зачем больше, если мысль можно выразить и так? И не нужно продираться сквозь тома, чтобы услышать то, что хочет сказать автор. И незачем писать «Войну и мир», если можно ограничиться кратким афоризмом.
— Афоризмами лучше бы заменить Гюго и Стендаля, — вставляет свои пять копеек подруга, и мы обе смеёмся.
Да, ни того, ни другого писателя мы не любим. Увы, классики. Приходилось читать. Вот только ей удалось продраться сквозь бесконечность толстового пятитомника «Войны и мира», а я, устав на пятой странице, махнула рукой и ограничилась хрестоматийным, весьма сжатым и урезанным, содержанием.
— Увы. Сейчас народ тяготеет к массовости. Существует мнение, что люди ищут «стабильности». Я склонна считать, что мы попали под влияние «сериалов».
Это больная для меня тема, нечто вроде любимого мозоля, на который наступаешь сам с изощрённым мазохизмом. Я замолкаю; сейчас говорить об этом не хочется — ну уж точно не сейчас, когда на столе коньяк и шоколадные конфеты, а за окном беснуется плохая погода.
— Давай уж ты теперь немного поговори, — передаю эстафету подруге. — Ты говорила, что писала песни?
— Пыталась. В детстве я очень любила рифмовать. Ну и решила найти практическое применение своему таланту. Сочинять стихи мне показалось слишком банальным. Многие этим страдают, по статистике — каждый второй подросток из образованной семьи. Даже сестра. Поэтому я стала писать песни.
— И как? Я думала, ты не играешь? Как же музыка?
— А вот так же, — она разводит руками. — Правда, меня почему-то никто не хотел слушать. Может быть, это из-за того, что у меня отродясь не было ни голоса, ни слуха? Боюсь, это так и останется загадкой.
Я фыркаю в рюмку, расплёскивая коньяк.
Подруга не пьёт, она налегает на конфеты. Что ж, каждому своё в этой жизни.
— В детском садике я пошла на хитрость: сказала своей подружке, Юле, что знаю песенку про природу, а ей не расскажу. Бедный ребёнок гонялся за мной всю прогулку, а в конце забрала мою заколку и заявила, что не вернёт, пока я не спою. Ну я и спела. «Природа, природа, красива ты с роду, веточки не опускай, слёзоньки ты не роняй…» — и так три куплета. Заунывным голосом, с паузами в нужных местах… Юля на меня как-то странно посмотрела и убежала. Больше она со мной почему-то не общалась. Ну и пусть! К тому же она нравилась Родиону, моей первой — и единственной — любви. Мымра! — она сдвигает брови, перекривливая Анатолия Ефремыча Новосельцева.
Я послушно смеюсь: положено.
— Потом был домашний песенный конкурс. Мы с сестрой соревновались, кто из нас талантливее. Именно тогда на свет появились два моих шедевра. «Если бы люди кусались…» и ещё один. Какой — не помню. Эта песня, как и вторая часть «Мёртвых душ», навеки потеряна для потомков. Увы… зато у первой я даже помню куплет… хотя их там и было, кажется, четыре…
Кусается собака, кусается змея,
А людям вот кусаться никак нельзя-а…
А вот это действительно выглядит до того умильно, что я вытираю неподдельно счастливые слёзы.
— И припев, — добивает меня подруга.
Если бы люди кусались —
Как здорово было бы жить на земле!
— …три раза. Мама на меня как-то странно посмотрела. А потом они с папой развелись, и она уехала жить в другой дом. По версии, которую предоставили наивным нам, — потому что какая-то её тётка уехала в Тьмутаракань на два… нет, три года, и за домом надо кому-то следить.
Она на минуту запинается при упоминании о матери. Я всё-таки наливаю ей коньяк.
— У меня тоже было что-то такое же шедевральное, — говорю я, нарушая неуютную колючую паузу. — Называлось «Я люблю малину собирать».
Она благодарно хлопает рюмку и быстро запихивает в себя кружочек лимона. Кривится.
— После этого у меня наступил творческий кризис. Я пела только песни других исполнителей. Попсовые, типа «Муси-пуси» и тех, в которых часто повторяется «ла-ла». Мелодию, я, конечно, перевирала до неузнаваемости, но слова оставались те же. А если я их не помнила, то просто мычала в соответствующих местах. Так как все песни были жутко приставучими, вместе со мной их пели все остальные члены семьи. Я даже шестимесячную Лизу научила петь «На-на-на-на-на» Эминема и двигать головой в такт… Ещё я научила её по команде «Концентрация!» соединять указательные пальцы на руках. Правда, она делала то же самое и на «котрацепцию», и на «конкуренцию», но это уже не важно, правда?.. В конце-концов, моя мама №2, после того как два дня подряд пропела «И в следующей жизни, когда я стану кошкой, кошкой, ла-ла…», официально объявила меня гадиной. После этого я сделала соответствующие выводы и завязала. Брак родителей продержался ещё 3 года… Больше я не пела. Одинокий, никем не понятый гений, я зарыла свой талант… Навеки!
Она торжественно вскидывает руки.
— Ты просто… Даже слово найти не могу…
— Бедняжка? — с готовностью подсказывает она.
Я киваю. Ну да.
Дверь на кухню тихонько приоткрывается, просовывается взлохмаченная голова мужа.
— Девочки, вы чего ещё не спите? Четыре утра почти…
Я бросаю взгляд на часы. И правда, засиделись.
— Идём уже.
Завтра четверг, но мы с подругой можем позволить себе поваляться в кровати подольше. А что? У писателей ненормированный график.